Огненный ветер, сильный, неотвратимый, могучий, вспыхнув, налетел нежданно-негаданно. Дёрнуться не успев, задохнулись, за минуты юные крепкие здоровые соблазнительные тела превратились в жутко обугленные кости: неизвестно, смогут в конце времён обрасти плотью — живыми восстать. Спросить бы пророка, который провидел, но до могилы его далеко, к тому же в стране, дружественной не являющейся.
Некоторые зря это назвали кремацией. Жертвоприношение — верное слово. Хотя никто жертву не приносил: ни сгоревшие, ни пославшие.
Просто разразился пожар, и пустыня до дна морского, каковой была миллион лет назад, когда еще ни братьев, ни сестёр в мире необычайно спокойном не было вовсе, до самого дна прогорела.
Эйтан, что значит «сильный, могучий», был старшим, родился первым, на полчаса обогнав, а раз так, принимай роль Каина и Исава: младшенького Авеля-Иакова, во-первых, убей, во-вторых, все его хитрости-обманы терпи, скрипя зубами, страдай.
А родившегося чуть позже, которому выпало жить, хитря, и быть в юности братом убитым, звали без задних мыслей и всяких умствований. Миха — это не обрубок от Михаила, как могли бы подумать, а полное имя, библейский имеющее прецедент.
Когда на уроке соответствующие библейские стихи читали и разбирали, оглядывались на них, за одним столом вместе сидевших.
А как иначе? Ведь братья.
Впрочем, что и кто только прецедента этого не сподобился. И те, кому перед Михою повезло, и те, кому не пофартило. Миха был среди первых последним, аккуратно вписавшись в единственное ему отдавшееся место на забитой стоянке. После него был хоть не потоп, но малопривлекательный круиз по соседним улицам — где бы приткнуться, а приткнувшись, тащиться, а притащившись, вместе со всеми собравшимися у входа — всегда к месту шли разномастной толпой — идти к их участку.
Отключив телефон, шёл вместе со всеми, по-настоящему не здороваясь, но головою кивая. То, что свело и заставляло ежегодно встречаться, поводом для знакомства вроде и не было, с другой стороны, не кивнуть, демонстрируя непричастность, было тоже неправильно.
Публика, если можно их так назвать, из года в год одной и той же была. Как в театре: от премьеры к премьере. Конечно, если внимательно присмотреться, являлись и новые, в основном юные лица: дети дорастали до этого дня. Таких, однако, было немного. Откуда им взяться у совсем ещё зелёного пацанья?
Тех, кто из ежегодности выбывал, обычно не замечали. Выбыл — и выбыл. Мало ли. На следующий год, может, вернётся, если не умер, конечно.
В отличие от библейских убитого и убийцы, подобно Исаву и Иакову, были они близнецами. Не так, чтобы как две капли воды, но очень похожи. Но только внешне. Как и положено ветхозаветным.
С близнецами вообще-то бывает по-разному. Даже так. Мама с папой вдруг, внезапно для детей по-тихому и по-быстрому развелись, детей в суде поровну поделив: старший близнец с папой остался, младший с мамой поехал на её родину, однако, в другую страну. Близнецы были достаточно большими, всё понимали прекрасно, хотя ничего понять не могли. Мама с папой не ссорились, не ругались, очень вежливо говорили, будто всё время только и ждали, как бы наконец им расстаться. Такая вот адвокатура круга.
В нашем случае всё было не так. Никто ни с кем не разводился, никто близнецов разлучать и не думал. Разве что…
Эйтан соображал верно, но медленно. Миха быстро и как придётся. Так что, пока Эйтан, под его присмотром оставив Рахиль, пошёл за билетами — фильм был никакой, но куда-то надо было пойти, не шляться же по улицам бесконечно — он парой ужимок, почти без слов, но с прыжками уговорил миндалеглазую, учудив, сделать брату сюрприз, после чего ночью тот Миху едва не убил, но, вспомнив предназначение, плюнул и отобрал электробритву, подаренную накануне, которую через неделю вернул.
Братья искали себя, как Саул ослиц потерявшихся. Саул нашёл царство, Миха — несколько изящных и редких рифм, в эпоху сплошного верлибра совсем не ценившихся и, скажем правду, ненужных. Эйтан нашёл свою смерть, больше похожую на жертвоприношение, чем на случайную гибель. От такой гибели не застрахован никто, а на жертвоприношение у всех иммунитет. За редким исключением. Одним из них был Эйтан. В (не) нужное время в (не) нужном месте иммунитета не оказалось.
Идя со всеми знакомыми-незнакомыми, Миха эту историю не то, чтобы вспоминал, она присутствовала в качестве неотъемлемого пролога мистерии, которую с Рахилью в тот поздний вечер они учинили.
Значения имени не оправдывая, овечкой она не была. А была смуглой — словно олива, и юркой — как ящерица. Поди такую слови! Но она никуда бежать не желала, а юно и голо юркнула в собственную постель, куда и Миха, не ожидая особого приглашения, на ходу с себя всё срывая, не будучи бараном, за ней устремился.
С невинностью оба расстались недавно, сохранив остатки стеснительности и неуклюжести, которые великолепно соответствовали их юно-голым телам, уже кое-чему научившимся. Не изыскам, присущим зрелой пресыщенности, но дафнис-хлоевской изголодавшейся ненасытности.
Идя вместе со всеми и своё вспоминая, Миха ни единой детали припомнить не мог. Знаете, родинка, вмятинка или ложбинка на спине или между бельчатами — он и до Рахили их так называл — или такое: рука Рахили потянулась туда и, изучая, сжала, движенье продлила, и прочее в подобном духе, словами не выразимом.
Не припомнил. Видно, тогда запомнить он постеснялся.
С ураганного первого раза мало кому удаётся детали запомнить. Разве что, если очень стараться или специально себя на это настроить. Скажем, писатель, который и живёт только, чтобы запомнить для последующего словесного употребления. Для того и за стол садится и даже нажирается до завтрашнего похмелья.
Но он, Миха, совсем не писатель. Это, во-первых. А во-вторых, после первого раза миндалеглазая из его жизни исчезла, что очень не любил вспоминать.
До того, как братья стали оглядываться, ясный пень, на кого, были они не разлей вода. А после — не то, чтобы в разные стороны разбежались, но воду уже можно было немного разлить. На почве оглядывания. Старшему не слишком везло, младший вскоре стал первым в классе по этому делу, а может, и в школе. Казус миндалеглазой из ряда вон не был, скорее, напротив.
Но почему-то именно он стал звонким щелчком костяным: шары сильно стукнулись, однако же, так, чтобы за борт не вылететь, заставив обоих об этом сильно жалеть, не думая о том, что не они, а кий виноват. То ли мелом конец плохо натёрли, то ли рука предержащая дрогнула в последний момент. Биллиард братья любили, старший был здесь посильней.
После финального свистка итог подводя: киношные билеты были не победным очком, только ничейным.
Но это со стороны. Намекни братьям на их соперничество — засмеют. С кем? С Михой? С Эйтаном? Вы что одурели?
Никто и не намекал. Никому до этого не было дела. Даже родители, скажи им что-то, ни на грамм не поверили б. Близнецы. С рождения вместе. Вы что одурели?
Через две недели после кино родители отвезли их на сборный пункт. Эйтан — на север. Миха — на юг. Вместе служить не просились. Да и не принято.
На юге тогда было не жарко, хотя термометр зашкаливал. На севере даже лёгкий дождичек по утрам, но уж лучше термометр.
Миха домой приезжал на субботу два раза в месяц. Эйтан, если ничего срочного не было, один раз, нередко, получив сообщение, он срывался, после чего всегда перезванивал: всё в порядке, иногда через неделю.
Михе за всё время службы не испортили отпуск ни разу. Впрочем, и платили немного меньше, чем брату. Хотя и у того это были не деньги, а так, курам на смех, на презервативы и курево. Оба они не курили: побаловались и бросили.
Дошли. Каждый к своей подошёл. Все памятники одинаковые: у генерала, как у солдата.
У них свой участок. Здесь не все, но большинство. У всех один день и час, разве что, может, минута-другая. Ни один не вернулся.
Их полковник совсем не был хватом. Гордо-птичья фамилия. Знаменитая. Но не из тех — из субботников, в начале прошлого века переселившихся в Землю обетованную: им, русским крестьянам, Господь её за праведность даровал.
Несмотря на множественное смешенье кровей, на удивление давнюю русскость в облике своём сохранил, едва говорил, зато прекрасно и очень трогательно, нежно и ласково матерился, когда своих пацанов желал похвалить, что, впрочем, очень редко бывало. Закончив службу, питомцы, вспоминая кровавые передряги, о которых мало кто знал, повторяли, до неузнаваемости искажая, русские ласковости, не подозревая об их врождённой семантике.
Оно им надо? Забот после службы полон рот и всё остальное: деньги на поездку — мир повидать, деньги — учиться, деньги — жить надо на что-то. Сколько можно у родителей на шее сидеть? Да и не у всех она есть, эта самая шея.
Подбадривая, хвалил новичков. На этот раз доброе ласковое словечко Эйтану досталось: первое настоящее дело после полугодичных изнурительных тренировок — надо было пацана подбодрить.
Их подловили. Совсем как белых индейцы у Фенимора Купера или ещё кого из бесчисленных книжек: в отличие от сверстников, братья в детстве много читали.
Спрятались в зарослях. Надо было до ночи пересидеть. Что удалось. Но сгустились сумерки — со всех сторон заросли подожгли. Две близлежащих деревни аборигенов сгорели. Вместе с чадами и домочадцами. И командой полковника.
Все слова, наконец, были сказаны. Все молитвенные слова речитативом отпеты. Махнув головой на прощание, открыл дверцу машины. Что-то очень юное — наверное, из редких детей — миндалеглазо мелькнуло.
Оторопел. Оглянулся по сторонам: что его дёрнуло?
Привиделось.
Померещилось.
В ответ на виденье подумалось: принадлежит смерть не умершему, смерть — достоянье живых. Смерть брата принадлежит после ухода родителей теперь только ему. И время пришло свою и его кому-нибудь завещать.
Думать об этом ему было некогда. Злоба дня торопила. Включил телефон. Пристегнулся. Поехал. Генеральным директором министерства работал вторую неделю. В новой роли ещё надо себя доказать.
Миндалеглазая утром. А ночью — брат хрипел, задыхаясь: сухие заросли сгорают мгновенно, одни сухие кости после себя оставляя. Погибают не от огня — от удушья.
Один раз в году. Не чаще.
Жалеет младшенького бережёт.
Эль мале рахамим…
Многомилостивый Господь…
Вырулив со стоянки, куда так удачно последним втиснулся час назад, прошептал стихотворение, написанное год спустя после гибели брата. Последнее стихотворение, на которое Миху пробило. После этого муза, по-английски, не попрощавшись, свалила, даже не подмигнув на прощанье.
Что ж, брат, пора поговорить,
Давненько мы, однако, не болтали,
Воспоминаниями память не латали
И не пытались что-нибудь сварить
Из слов пустых, копеечка — пучок,
Но сварится — и будто бы неплохо,
В тарелке вот она, ушедшая эпоха,
И позапрошлой дедовой клочок.
В неё бы, разбежавшись, дерзко впасть,
Чтоб жить уютней, кое-что поправить,
Чего, конечно, делать мы не вправе,
Нам Бог судья, мы всласть применим власть,
Которой не было, не будет, а на нет
Суда не будет — вымерли все судьи,
Так досудились до упрямой сути,
Не пережив заслуженный обед.
Ты там, я здесь, но ведь не навсегда,
Нам свидеться пока ещё мешают
Шум, гам — немилосердно отрешают,
К тому же тень гигантская легла
На землю — туча чёрная идёт,
Конечно, с моря, как всегда, как прежде,
Нависла — нелегко кружить надежде
Единственной, пустяшные не в счёт.
Иных уж нет: измаявшись, ушли
Вослед туда, откуда нет возврата,
Где нет ни Авеля, ни Каина, ни брата —
Кого ж призвать на торжество души,
Тоскующей по празднословью дней
Цветастых по-цыгански беззаботных,
Безнравственно немного безработных
Среди бушующих и бешеных огней.
А это наш совместный фейерверк,
Который в небо чёрное запустим
И час веселья краткий не упустим,
И кротко очи устремим мы вверх.
Что там? Ну, звёзды. Ясно. И луна.
Но ночь пройдёт — и нас петух разбудит,
И наши головы дню новому на блюде
Преподнесут. Давай за жизнь. До дна!
Иерусалим, 2025
Добавить комментарий